Захарова Екатерина — «К маме»

К маме
Посвящается подвигу 1077-ого зенитно-артиллерийского полка.

Знаешь, мама, люди часто говорят: у войны не женское лицо. Веришь, нет? Я не верю. У войны ни лица человеческого, ни глаз, ни губ, ничего-ничегошеньки нет. Вот только она и без лица в нас заглянула. Подошла близко-близко своей оглушающе тихой поступью, потянула за ворот мужской гимнастёрки и осталась у всех у нас навсегда там, в глубине глаз. Безликая, бесцветная.

– Стоп! Немецкие самолёты бреющим полетом идут! Лица нет, оно и слава Богу.

– Сколько?

Маховички дальномера плохо поддаются.

– Три, товарищ командир, может, четыре.

– Беглыми: огонь!

И снова свист. Свист и грохот взрывов. У войны нет лица, но есть вкус, запах, алый цвет крови на черном. Во рту пересыхает. Привкус металла на языке, запах дыма. Ни шагу от орудий.

– Аню, Раковскую Аню!

Аня летит-бежит с медицинской сумкой под непрерывным огнем. Потерпи, потерпи еще, солдат, вон она – почти уж примчалась. А ты читала про войну, наверное, в газетах. Там говорят, 1077-ой зенитно-артиллерийский — бесстрашные герои, стоявшие до последнего.

Веришь или нет?

Стояли, мама, стояли, но как страшно было, словами и передать нельзя. А как же иначе, когда все кругом в дыму и летят осколки в воздухе, темнеет в глазах и сердце бьется, стучит, как бешеное, будто из груди сейчас выскочит.

Двадцать третьего августа нам на рассвете отдают приказ: орудия все для танков. Будут атаковать с воздуха – в них не стрелять. Вытягивали пушки прямо на дорогу. Легко, думаешь, прямой наводкой с открытого пространства? Шаг назад, шаг в сторону, шаг вперед – кругом смерть, и разницы нет. Крики, последние стоны умирающих, раненых. Стояли до последнего патрона, последней капли, последнего вздоха. Да сил, людей уже не было, веришь? Не было.

Прости, мама, прости нас.

В плен не брали. Никого не брали. Вот так – озлобились и кинули в колодец умирать. С переломанными руками-ногами, искореженных, израненных. Плохо стреляли, видимо, вот и лежали мы с Райкой рядом, еле дышали – воздух в колодце гнилой, затхлый, но жили.

– Райка, жива, нет? — спрашиваю. — Слышишь меня?

Она прикрывает глаза. Знаешь, глаза у нее какие красивые были? Синие-синие, как васильки у того завода, ну помнишь, “Баррикады” назывался.

– Ты посмотри, какое небо сегодня.

Райка с трудом поворачивает голову.

– Прости меня, если тебя обидела чем, слышишь? — голос чуть слышный, держится, не срывается, а по щекам слезы градом.

– Дура ты, Райка. — не дотянуться мне до нее, так бы стерла слезы с измазанных грязью и порохом щек.

— Сейчас извиняться время, что ли?

— Мы победим, — шепчет. — Я знаю, мы все равно победим.

– Ясное дело, — я захожусь в кашле, не в силах зажать рот рукой. — Не плачь, Рая, не смей плакать.

Молчим. Она дышит часто-часто, одними губами.

– Конечно, победим, — эхом отзывается она, — тогда и умирать спокойно можно.

Я хочу ответить ей, сказать, что обязательно победим, что отстроят родной Сталинград, что побегут немцы, что потом уж не будет никто знать войны. Но на Райкином лице тень. Как сон. Бежит по лицу, по гимнастерке, замершему сердцу. Знаешь, как бьётся, дрожит, а потом застывает пепельно-серое августовское небо над колодцем в глазах умирающего?

А я знаю.
Знаешь, мама, люди часто говорят, у войны не женское лицо.
Веришь, нет?
Я не верю.

К маме

ВНИМАНИЕ! Конкурсная работа! Проголосовать за это произведение можно ► ЗДЕСЬ!!!